«Братья писатели! В вашей судьбе что-то лежит роковое» (Н. Некрасов). Роковое лежало и в самой организации психики писателей. Мне могут сказать, конечно, докторальным тоном: если писатели заболевали алкоголизмом, их просто гнусная среда заедала. Почему же она заедала их, именно их? Почему она не заела, скажем, Льва Толстого или Чехова? Чехов был болен туберкулезом, но не алкоголизмом, как Куприн, Андреев, Помяловский, Ник[олай] Успенский и очень многие другие русские писатели. А психич[ески] больн[ыми] были и Гоголь, и Гаршин, и Глеб Успенский, и Писарев, и другие. И этого не только не нужно замалчивать, но, напротив, об этом надобно помнить и каждому литературному критику, и каждому, кто желает посвятить себя литературной деятельности, как профессионал, так как профессия писателя-художника чрезвычайно трудна, требует огромной впечатлительности, огромных знаний, большого напряжения фантазии и чисто артистической способности перевоплощаться во все выводимые в том или ином произведении лица. Как правило, писатель алкоголик много страниц отводит описанию кутежей во всех их подробностях, а у злоупотребляющего курением никогда не попадается персонажа без папиросы во рту.
Эпилептик Достоевский неоднократно выводил эпилептиков, а так как он вечно нуждался в деньгах, то эту свою особенность он передал большей половине действующих лиц своих романов: везде у него “бедные люди” (вожделения которых, впрочем, не идут дальше “трех тысяч”).
Писатель Арцыбашев, имевший большое влияние на молодежь своего времени, писал только по вечерам, после обеда. Обыкновенно с четырех утра и до обеда он спал, а каждую ночь до четырех утра (когда закрывались рестораны) играл на биллиарде.
Помнится, в Херсоне, где я в начале русско-японской войны служил в полку, был такой случай. Мне и другому прапорщику понадобился старший полковой писарь. Он был тоже взят из запаса и часто пьянствовал. Оказался пьян и в то время, когда мы его искали. Застали мы его в каморке лежащем на полу, а так как он требовался спешно для небольшой у него справки, то растолкали его. Рядом с ним лежала книжка журнала “Вопросы жизни” с моим рассказом “Маска”. Эту книжку, которая пришла мне на канцелярию полка, он не передал мне, так как ему хотелось прочитать рассказ. Но результат этого знакомства с моим рассказом оказался для него печальным. В рассказе есть такое место, где студент Хохлов смотрит из освещенной лампой комнаты в черную зимнюю ночь за окном и видит, что снежинки, падающие на землю, не белые, а черные. И теперь писарь, чтобы объяснить, почему он напился, свалил все на это место: «Я как прочитал у их благородия, прапорщика, что снег черный, так и выпил тогда сразу целую бутылку через горлышко без закуски и, значит, отчасти захмелел».
Когда я писал вышеприведенное место, я только передавал свое наблюдение, но что же оказалось? Оказалось, что не только полковой писарь, но и критики того времени не замечали такого чисто оптического явления, что падающий снег, если смотреть на него ночью из освещенной комнаты, кажется черным, как сажа, и раз я подметил, как художник такое явление, то, - ясно это было для критиков, я – декадент!
Одесский писатель Семен Юшкевич в 1901 году после напечатания в одном из альманахов “Шиповника” (имеется в виду альманах «Шиповник», издававшийся в одноименном издательстве «Шиповник» в Петербурге в 1907 – 1917 гг.) моей повести “Печали полей”, так говорил мне в Петербурге: “Знаете ли, какой случай произошел с вами в Одессе? Мы с одним художником, моим приятелем, читали вашу “Печаль полей”. Читал вслух художник, а я был слушатель, но возмущались мы оба: так много оказалось там у вас всяких новшеств. Наконец, когда художник дошел до такого места (я его хорошо запомнил): «Опускалось солнце, и трава вдоль дороги стала оранжево-яркой, а белые гуси в ней синие, точно окунуло их в жидкую синьку”, - когда дошел до этого места художник, он бросил книжку альманаха и говорит: “Не хочу больше читать этого декадента! Поедем на Большой фонтан, освежимся!”…Дело шло к вечеру, мы сели на трамвай, поехали…
А ведь Большой фонтан – это дачное место, от Одессы в девяти верстах. Доехали. Выходим из вагона, и что же мы видим? Точь в точь, как у вас в “Печали полей”: опускалось солнце, трава была действительно оранжевая, и, по заказу, паслись в ней белые гуси, и мы оба увидели тогда, что они казались действительно синими. Я посмотрел на художника, художник на меня, и он сказал мне: “Вот что, Семен, - пока вагон еще не ушел, давай сядем и поедем дочитывать “Печаль полей”! – И мы так и сделали».
Выходит, что ни художник, ни писатель никогда не видели или не отмечали в сознании, если даже и видели, как изменяется окраска предметов при перемене их освещения, чего же было требовать от критиков и обыкновенной читающей публики?
Я писал то, что видел и для меня это был реализм, а многие невежественные критики кричали – декаденство!
Слово декаденство означает «упадочность», а слово “упадочность” означает вырождение, то есть, психическая неполноценность. Между тем, я был вполне здоров и психически и физически, только гораздо наблюдательнее, чем мои критики, гораздо больше знал, чем они. А какой-то совершенно уже невежественный критик из “Большой Советской энциклопедии” в статье, посвященной мне (т. 51-й) приписывает мне не только просто “декаденство”, но даже “упадочное декаденство”, по-видимому желая возвести декаденство в квадрат. Однако совершенно иначе относились тогда ко мне писатели, стоявшие во главе журналов и художественных альманахов.
При очень оригинальных условиях познакомился я в конце 1906 года с Арцыбашевым, автора “Санина” (Роман М.А. Арцыбашева). Я был тогда в квартире Куприна, где сидели за ужином человек двенадцать ближайших сотрудников его журнала “Современный мир” (ежемесячный литературный, научный и политический журнал, издавался в Петербурге в 1906 – 1918 гг.). Я не знал, что ждали Арцыбашева, и когда вошел кто-то невысокий, в очках, с русой бородкой, с зачесом волос назад, в толстовке из лилового бархата и в высоких сапогах, я спросил у своего соседа, критика Неведомского: - «Кто это? – Он ответил вполголоса – Арцыбашев».
Продолжение в след. номерах.
Так в 1927 г. в письме литературному критику и редактору его собрания сочинений Н.И. Замошкину писал известный русский писатель Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (настоящая фамилия Сергеев: 30.09.1875 – 3.12.1958). Эти слова написаны не от желания пожилого писателя поучить уму разуму молодых литераторов и выступить в роли учителя жизни. Они продиктованы большим и порой очень горьким жизненным опытом, долгим и сложным литературным путем, пройденным им. С.Н. Сергеев родился в селе Преображенском Тамбовской губернии, рядом с которым протекала река Цна. Отсюда его литературный псевдоним «Ценский». В отличии от многих современных ему писателей Сергеев-Ценский не любил писать о себе. Поэтому, к сожалению, мы мало знаем о его личной жизни, о его родителях. В одной из немногочисленных автобиографий он писал:”<…> отец мой (Николай Сергеевич Сергеев – С.В.), участник обороны Севастополя 1854 – 1855 годов, был учителем земской школы. Когда мне было пять лет, отец переехал в Тамбов, где ему дали должность в том же земстве.” (РГАЛИ, Оп. 1. Д. 218. Л.22.) О матери писателя известно лишь то, что звали ее Натальей Ильиничной и родом она была из терских казаков. Мать умерла в 1891 г., а отец скончался на следующий год. В шестнадцать лет С.Н. Сергеев начал самостоятельную жизнь. С 1892 г. по 1895г. он учится за казенный счет в Глуховском учительском институте, по окончании которого поступает вольноопределяющимся в армию. Сдав экзамены на младший офицерский чин – прапорщика, он был уволен в запас. С этого времени начинается его учительская карьера, продолжавшаяся до 1905 г., когда он окончательно решил оставить педагогическое поприще.
Первые шаги в литературе Сергеев-Ценский сделал в 1898 г, когда в печати появились его рассказ «Полубог» и сказка для детей «Коварный журавль».С 1901 г. он стал уже регулярно печататься в петербургских и московских журналах – «Русская мысль», «Мир Божий», «Образование», «Новый путь», «Журнал для всех», «Современный мир», «Вопросы жизни» и др. Свои повести и рассказы он посылал в те редакции, которые обращались к нему с просьбой прислать что-либо из вновь написанного.
К началу первой мировой войны Сергеев-Ценский был широко известным прозаиком в издательских и, самое главное, в читательских кругах. Он был автором многих повестей, рассказов и к тому времени уже романов. Кроме того, он был одним из учредителей солидного в России «Книгоиздательства писателей в Москве» (Воронин С.Д.). Весьма уважаемый в то время во всем мире писатель М. Горький в 1912 г. в одном из писем литератору Недолину писал: «О Ценском судите правильно: это очень большой писатель: самое крупное, интересное и надежное лицо во всей нашей литературе».
Февральская революция и Октябрь 1917 г. застали писателя в его маленьком доме под Алуштой в Крыму, построенном им своими руками на литературные гонорары. Я хочу подчеркнуть этот момент особо, так как его во время гражданской войны за этот дом не один раз хотели расстрелять и красные и белые. Об этом он написал в неопубликованной автобиографии: «Я никогда не страдал завистью, - это чувство мне вообще неизвестно, поэтому не завидовал я и тем писателям, которые эмигрировали за границу, однако я должен сказать, что пережить годы 18, 19, и 21-й в таком маленьком пограничном городишко как Алушта, с ее очень пестрым, но в основном татарским населением, было не то что тяжко, а почти ежедневно опасно для жизни, и то, что я все-таки уцелел тогда, я приписываю необыкновенному счастью, выпавшему мне на долю.
Чем, кроме исключительного счастья, можно, в самом деле, объяснить, что я уцелел хотя бы в таких трех случаях .
Случай первый. Меня зазывают в алуштинский Совет и там окружают вооруженные люди в солдатских шинелях, по национальности поляки, все из местных лазаретов, где они лечились от разных болезней (но не от ран, полученных на фронте). Разумеется, я не допускал и мысли, что они готовятся развязать сцену из «Ивана Сусанина» . Довольно спокойно наблюдал я, как наводились на меня наганы и винтовки, как вдруг пронизал все истерический женский крик ; «Бросайтесь в окно ! Вас хотят убить» Как подкошенный этим криком, я растолкал обступивших меня и кинулся к окну, вскочил на подоконник и бросился со второго этажа вниз. Это было в марте 1918 года, мне шел 43-й год, <….>. В чем же было дело? Готовилась в Алуште Варфоломеевская ночь для интеллигенции, о чем я узнал через несколько дней из газеты «Таврическая правда» (или «Правда Таврическая»), издававшейся в Симферополе. Статья была гневная: Совнарком Крыма призывал к порядку инициаторов этого подлого дела. Как оказалось, в проскрипционном списке, состоявшем из 26 имен, мое имя стояло первым.»
Сергеев-Ценский остался верен своей судьбе. Он не эмигрировал, пережил Великую Отечественную войну, вернулся в свою любимую Алушту, восстановил дом и умер в нем в 1958 году, оставив нам свои незаконченные воспоминания о своих современниках.
| МОЛ, № 6 , 2006 |